Евгения Онегина: СЛОВА

ты мне пишешь

ты мне пишешь, и это — круче всего.
это круче снежинок-брильянтов навстречу.
это крепче реки замерзающих вод.
я иду и не падаю. я стала легче.

ты мне снишься, и это — странно и шок:
я танцую с тобой безупречные танцы,
мы прощаемся дольше, мы тянем, ещё — 
ты целуешь меня, я пытаюсь остаться…

улыбаешься, это — лучше чем юг,
средиземное море, сентябрь и джелато.
ты наверное думаешь, я тебе друг.
я почти победила. осталось снять латы.

кареглазый, скуластый — где мне взять сил?
дотерпеть. не сорваться. не выдать. признаться,
моя верхняя ля превращается в си.
а мои двадцать семь — в одуревшие двадцать.

читатель

мои стихи звучали над Босфором 
(и верится, что где-нибудь в Нью-Йорке), 
на лавках у Казанского собора,
на вписках в тесной питерской каморке.

мои стихи писали по блокнотам 
чужие неухоженные руки,
держали на ветру, читали в сквотах 
с горящими глазами и самбукой.

их оставляли некогда любимым
на тумбочках на утро у кровати.
бросались ими в сердце, чаще - мимо, 
их примеряли на себя, как платье.

их трепетно хранили в файлах Ворда, 
их строки заедали, как пластинка,
в мозгу неблагозвучнейшим аккордом, 
аляпистой абстракцией-картинкой

Евгения Онегина "Слова"

зеленоглазая муза жестока.

под маской благородства в ней скрывается вязкий омут, который засосет тебя и уничтожит все, что ты берег в себе до. и ты будешь упиваться этим чувством, ты будешь хотеть еще. ты будешь сдерживать себя от того, чтобы умолять о повторении. вероломно мечтать о физической боли, чтобы заглушить муки пустоты из-за перекрытого потока томлений, ожиданий, тягучих и горьких на вкус, как смола, и пахнущих, как пачули. и все обязательно случится опять. и будет повторяться до тех пор, пока не ты отпустишь ее в раскаянии. твое восхищение ею и посягательство на ее свободу — запретный плод, величайшее искушение, которому ты не имеешь права не поддаться. пропустить такую сказочную пытку — разве не грех для твоей странной души?

в конце тебя припечатает виной. за то, что ты через препоны обоюдных рефлексий и отвлеченных дискурсов на тему сможешь выйти к животному началу, свести все к определенной точке невозврата, слишком человеческой в своем воплощении.

однажды это случится. и в темноте писательской квартиры, лежа на кровати и пряча лицо в ее плечи, стараясь не смотреть в эти зеленые, которых видно, кажется, даже без света, ты сдашься. ты признаешься. ты скажешь это нелепое-земное если не «я люблю тебя», то «я хочу тебя»... сдавленным киношным шепотом, тихим и немного требовательным. и наткнешься на упругую тишину. это будет не ликование или смущение, но шок. ответом будут жесты. и чем невиннее, тем жарче тебя будет плавить и обжигать, закалять и снова плавить на этой наковальне беспощадной нежности и порочной сдержанности. ты отпустишь ее в раскаянии, вкус которого будет напоминать осоку. то есть в основном это будет вкус твоей собственной крови с исколотого занозами языка, но ты напитаешься ею всласть. потому что нельзя влюбляться в зеленоглазых. потому что они безупречны снаружи, как будто предназначены для благопристойных деяний, они чинны в жестах, и ни у кого, включая тебя саму, не возникнет сомнения, что это была — твоя — затея. но что же мешало ей остановить тебя, остудить, огорошить внезапным холодом, остаться в стороне?

зеленоглазая муза жестока.