Вхождение

Все же неслучайно свою повесть «Япония сквозь призму моего сна» Маргарита Озерова начинает рассказом от лица древнего мистического воина государства Бохай на Дальнем Востоке, разгромленного в Х веке киданьской империей Ляо — одним из монгольских царств. Впрочем, ни лица, ни имени у рассказчика нет. Да они ему и не нужны. Он ощущает себя лишь каплей бесконечного водоворота, сливающейся со множеством других: «Я? Имя не имеет значения, а мир понять невозможно. Звуки убирают стены, впуская свет и тишину, и ты, то есть на самом деле — я — мы — вместе — можем войти в коридор сквозного времени.

Исторические события здесь не имеют значения — они часть природного круговорота, нескончаемой цепи перерождений. Нынешний воин в следующей жизни может родиться женщиной, зверем, деревом…

Так автор вводит читателя в древний, мудрый и казалось бы, неподвижный мир, к которому принадлежит и Япония. Долгие столетия она, как и весь Дальний Восток, была terra incognita для тех, кто жил в духовном и культурном пространстве Средиземноморья — том библейском и эллино-римском мире, что расширился, охватив собой Россию, Западную Европу, Ближний Восток, обе Америки, Австралию и в значительной мере Африку. Три авраамические религии, при всем своем различии, сходятся в главном – Бог един, Его воля совершается в истории, которая и закончится торжеством Его Царства на земле и всеобщим воскресением. О христианском и буддийском архетипах понимания времени говорил в работе «Китай и Европа» великий русский мыслитель Владимир Соловьев. Он показал разницу между ними на примере двух деталей быта. Если на крыше китайской фанзы можно увидеть колесо — знак времени циклического, движущегося по кругу, вечно повторяющегося, то на русской избе — конек, символ времени, устремленного вперед к завершению истории. От конька на крыше крестьянской избы — до пушкинского «Медного всадника» и гоголевской Руси-тройки… Тот же Владимир Соловьев в «Повести об антихристе», говоря о грядущих исторических катастрофах, увидел в Японии объединительницу желтого мира, которому во главе с ней суждено будет завоевать Россию и Западную Европу. Об этом он писал в стихотворении  «Панмонголизм»:

От вод малайских до Алтая
Вожди с восточных островов
У стен поникшего Китая
Собрали тьмы своих полков.

Многие символы на Дальнем Востоке и в Европе противоположны по смыслу. Если для китайцев и японцев дракон – это мудрое и священное животное, то для библейского сознания он — образ богопротивных сил, «древний змий, называемый диаволом и сатаною».

Но как порой Дальний Восток устремлялся на Запад, преодолевая свою герметичность, — достаточно вспомнить нашествие гуннов, затем монголов, Золотую Орду, простершуюся от Тихого океана до Черного моря, так и Европа постепенно прокладывала пути на восток. Европейцев вели самые разные устремления — и научное
познание, и торговые интересы, и, наконец, христианское миссионерство, апостольское призвание, всегда живое в Церкви. Жизнь ее начиналась с Книги книг и огненных языков Святого Духа. Потом Церковь освоила и другие языки — греческой философии и поэзии, римского права, наречия многих европейских и ближневосточных народов.

Настал черед изучения культур Китая, Кореи и Японии, вхождения в этот далёкий и невидимый прежде мир. И несмотря на всю коренную разницу в миросозерцании, христианство распространилось и там. Даже в Японии, наиболее закрытой из-за своего расположения на островах, уже в XVII веке существовала христианская община, вскоре полностью истребленная. Многое для изучения Китая и Японии сделали русские православные миссионеры. Достаточно вспомнить современника Пушкина, которому он посвятил одну из статей, замечательного ученого-синолога иеромонаха Иакинфа Бичурина и святителя Николая Японского, этого апостола «страны восходящего солнца». Он хорошо знал, что для того, чтобы рассказать людям о Христе, прежде надо, нет, даже не изучить, а войти в их язык, в их культуру, в их повседневную жизнь, усвоить их понятия о мире, о красоте, о правде, о добре и зле.

Книга Маргариты Озеровой также стала вхождением русского человека в чужую реальность. Она написана с большим знанием подробностей японской жизни и истории,
традиций этого удивительного народа, причем захватывающе, увлекательно, событийно, читается на одном дыхании. Словно вместе с автором мы входим в незнакомый мир. Сегодня нам уже известна изысканная, утонченная культура Японии. Благодаря таким прекрасным переводчикам как Вера Маркова, мы знакомы с японской поэзией, можем на русском читать Басё, нам ведомы танку и хокку с их безмерной созерцательной глубиной и погружённостью в природу. Еще на исходе XIX столетия Европа узнала живопись Хокусая и Утамаро, отозвавшуюся в творчестве французских импрессионистов, а позже в акварелях прекрасного русского поэта и художника Максимилиана Волошина.

Изыскан и утончен даже японский повседневный быт. Если наше московское чаепитие — это повод к непринужденной и веселой «распашной» беседе или к горячим
спорам, то в Японии оно — веками отработанный, неизменный и торжественный ритуал, где нельзя нарушить и малейшего правила. Японский чайный домик — некое подобие храма. Вот как в своей книге рисует приготовление чая и чайную церемонию Маргарита Озерова:

Этот ритуал и воспитывал на протяжении столетий утонченно-благородную вежливость, уважительное отношение к гостю и собеседнику. Но японское сознание имело и оборотную сторону — чудовищную, не эмоциональную, а рациональную, даже прагматическую жестокость, полное пренебрежение и к чужой, и к своей жизни. Особенно сильно проявились они в годы Второй Мировой войны. Летчики-камикадзе. Солдаты, заклепанные в управляемые торпеды, обреченные на гибель в момент поражения цели. Невольно вспоминается «1984» Оруэлла, где идеология Истазии называлась «Самоуничтожением, или Любовью к смерти». Миллионы истребленных китайцев и корейцев. Концлагеря, где военнопленные работали в невыносимых условиях под палящим солнцем. Если в немецких лагерях выживал каждый четвертый или пятый заключенный, то в японских — лишь каждый двадцатый. Штыковые удары японские солдаты отрабатывали на пленных. Когда же офицеры-самураи сами попадали в плен, то просили дать им возможность сделать харакири. И все это сочеталось со ставшими легендарными мужеством и стойкостью.

Корень такого отношения к жизни помогает понять один из комментариев Маргариты Озеровой к ее повести:

Сравните это с евангельской притчей о заблудившейся овце, ради которой Пастырь оставляет девяносто девять и идет искать ее одну. В отличие от буддизма
или синтоизма христианство сущностно персоналистично. Поэтому с таким трудом оно входит в жизнь Японии. Как сказал Владимир Соловьев: Трудна работа Господня».

Сюжет повести разворачивается в 1920-е годы. Неподалеку от границы с Китаем стоит женский монастырь, который, чтобы избежать гонений со стороны безбожной
власти, маскируется под приют для престарелых. Окормляет его молодой священник Василий Изотов — питомец Токийской духовной семинарии, основанной святителем
Николаем Японским. Среди пожилых монахинь постоянно находится единственная отроковица угасшей деревеньки Прасковья-Праджня, веселая, озорная, этакая Пэппи
Длинный чулок. И отец Василий почему-то отправляет ее в Японию, поручив попечению своего друга Котаро. Не слишком ли непосильное испытание для неокрепшей души?

Прасковья должна войти в японскую жизнь. Приехав, она видит вокруг себя очень странные для не вещи. Оказывается, многие в Японии сочетают для себя христианство,
как «одну из религий», с синтоизмом и дзен-буддизмом. Крестный Котаро Кусуноки Иккю уже больше не крестный, а буддийский наставник. Брат Котаро Мунэхару, овдовев, ходит к гейше Мидори и однажды в пылу спора в порыве гнева убивает ее. Ритуализованная, не знающая свободы, хотя и такая, на первый взгляд, «плюралистическая» жизнь чревата страшными стихийными вспышками. Как выжить здесь маленькой русской девочке-христианке, а главное – как остаться самой собой? И все же не зря батюшка Василий так решил ее судьбу, бросив Прасковью в неведомое, пойдя на сознательный, огромный риск.

У Г. К. Честертона есть сказка, где рыцарь побеждает дракона, войдя внутрь его и изнутри преобразив. Что-то будет дальше с Прасковьей Праджней?