(Отрывки из книги В. Овсянников "Прогулки с Соснорой")
13 апреля 1995 года :
<...> Так называемое вдохновение. Что это значит? Это значит — легкость. Пишется легко, полет, перо летит, только успевай записывать. И в этом состоянии нельзя останавливаться, нужно написать как можно больше. Этого не запрограммируешь, не запланируешь — прихода этого состояния. Неизвестно никому — когда оно посетит или не посетит никогда. Приходит время, когда нельзя не писать, — вот и все. И пишешь, ни о чем не думая и ни о чем не заботясь, в меру своих способностей. И в этот момент работы в писательство, в его орбиту вовлекается все что угодно, что попадет. Конечно, как правило, оказывается две трети дерьма. Затем наступает момент, когда поток писательства все-таки иссякает, как и все в этом мире. Тогда наступает следующая стадия работы, главная и для меня самая интересная и важная/ <...>. Я выкидываю все дерьмо и оставляю только золото, я — Наполеон перед своей армией фраз; я делаю перестановки, монтаж, не только частей, глав, но и фраз и частей фраз, и слов. И вычеркиваю, вычеркиваю, вычеркиваю. Так я добиваюсь безукоризненности. Никогда не мог улучшать прибавлением, это выше моих сил. Только сокращением и перестановкой.
Главное: найденный нерв, а вокруг него уже нарастает мясо. Нерв — молния вдохновения. Это может быть найденный характер, событие, образ, сюжет, фраза, даже одно слово, и вокруг него, нерва, начинает все крутиться и вырастать. Или он есть, или его нет. Это или дается, или не дается, как потенция, энергия, талант. Все, что написано не в таком состоянии, — графомания. Все, что написано для иных целей, с установками. «Воскресение» Толстого — жуткая графомания, самый яркий образчик.
Почему писатели так часто алкоголики? Понятно: энергия, встряска организма. Кончается энергия, опять — доза алкоголя. Флобер врал, когда писал, что он над одной фразой работал неделями. Не получается — отбросить ее, вот и все. Найдется тысяча других. Это обыкновенный писательский опыт. А биться над фразой — тупость. Подумаешь — величайший стилист.
В прозе это, собственно, — термообработка найденного нерва, чтобы его усилить. Черновики Пушкина, да любого поэта — чудовищно. Как будто топором фразы вырубал. Такой труд! Но это работа вокруг уже найденного нерва, чтобы не убить его, а чтобы он засверкал в полную силу.
У меня каждая книга — разная, то есть в моей сфере — открытие. Я не могу себя повторять. Если я написал книгу — все, она для меня единственна. Так же писать, как она написана — для меня запрет. Мысли мои начинают крутиться в другую сторону, отталкиваясь от этой формы, избегая ее, мысли помнят, что это неугодно хозяину, и в конце концов наталкиваются на что-то иное, для меня. Открытие. Новая книга. А писать в одном, найденном стиле, который якобы соответствует натуре автора, всю свою жизнь, год за годом, как Толстой, Тургенев, Набоков и прочие, какая скука, какое занудство, какой ужас! Да мне лучше повеситься!
Главное не колебаться, не сомневаться в своих силах. Никакой суеты и нытья: вот не пишу и не пишу. Уверенность в своей потенции, в том, что можешь написать в любой момент, когда Это придет. Я никогда ничего не придумывал, ничего не изобретаю и не изобретал. Я интерпретирую реальность, орнаменты на основе реальности. <...>
24 февраля 1995 года:
Гуляли более четырех часов по длинной дороге. Снег утоптан, идти легко. Он в тулупе, кожаная шапка с опущенными ушами:
<...> В русской литературе — никакой игры, никакого остроумия, легкости и непринужденности свободного человека. Что? Гоголь? Когда я говорю о русской литературе, я никогда не имею в виду Гоголя. Он — не русская литература, он — вне русской литературы, он — величина совсем других уровней и масштабов, мировой писатель, каких единицы. Этакий эпический чудак. Все его персонажи стали нарицательные.
Да, еще одна свободная книга — «Герой нашего времени» Лермонтова. Печорин — персонаж, которому в России подражали в жизни. Но книжка-то маленькая, больше у Лермонтова ничего, поэтому в мире он не звучит. Вся остальная русская литература — ущербная, вымученная, зажатая, литература рабов. Ведь ты посмотри: ни одного увлекательного, авантюрного романа мирового значения. А в Европе сколько! Дюма, Стивенсон, Конан Дойль. В Лондоне памятник Шерлоку Холмсу!
Мирбо, Гюисманс — да, замечательные писатели, остроумные, тонкие и живые. Так называемая литература «второго ряда». А первый ряд — гении, значит — тупость.
Джойс? Он мне неинтересен. Видимо, он весь в языке, как и я, а это непереводимо. Но у меня много разных ходов, приемов, поворотов, игры. У него — почти не замечается, метафора быта и мифа античности, филология, некоторая ирония — вот и все. Афанасьев — вот, кстати, прекрасный русский писатель. «Сказки». «Поэтические воззрения славян на природу». Для меня было настоящее открытие — Дафна дю Морье. Тонкая психологическая игра с детективной темой. А рассказ «Птицы» вообще — гениальный.
Погода гнетет, и бетонные стены, теперь я зимой ничего не могу писать. Умение писать, мастерство — это только первая ступенька писательства. Это само собой, об этом нечего и говорить. Не умеешь писать, значит, ты вообще не писатель, а что-то другое. Но уметь писать и знать — что тебе нужно сказать, и суметь сказать это...
Вот тогда посмотрим.
11 марта 1994 года:
Жизнь и так называемое искусство противопоказаны друг другу. Художник — это тот, кто видит не так, как все, и делает не так, как все. А это никаким образом не может нравиться тем, кто видит и действует, как все. Художническое видение их раздражает и возмущает, они выглядят в нем, по их мнению, уродами, монстрами, поэтому они стараются уничтожить художников, прежде всего, физически, а не получается — так, создав атмосферу, невозможную для деятельности. Художники с сильной психикой как-то выдерживают, бывает, и до глубокой старости. А другие — кончают с собой.
Вот и Вирджиния Вулф — поэтому. И Генрих фон Клейст. Да многие. Внешние причины могут быть разные, но они — только повод. А истинные побуждения внутренние — то, что стало невозможно ладить с миром, совместить художническое и жизнь. Не уживаются они. Так что, раз ты вступаешь на этот путь, ты должен хорошо знать, куда он ведет. Я всегда привожу в пример: каждый должен для себя выбрать — или жизнь, или искусство. Если выбирать жизнь, то выбирать рабство. Так это и понимай. Выбираешь искусство — значит, выбираешь свободу, то есть делаешь то, что тебе хочется (внутренне, разумеется, в воображении) и пишешь, как ты хочешь. Видеть — это все.
В литературе, в русской, видел только один Гоголь. В живописи, конечно, больше, в русской живописи ХХ века. Ни Глазунов, ни Репин, ни Делакруа и многие другие — ничего не видели. Нули. Также в литературе. Рассуждения своего вонючего «я». Ну и что? И у лягушки тоже самое «я», ничуть не меньше. Но при чем тут искусство? Тупость, тупость. Нет в них никакой игры, никаких вариантов. Реалисты. Омерзительнейший Тургенев. Ведь у них какой метод: появились, скажем, в жизни революционеры. Значит, надо нарисовать революционера. Садится за стол и катает дневник Базарова. Не свой дневник, нет. А входит в роль какого-то тупого маньяка, ничтожества, который просто не может быть объектом искусства, противопоказан искусству. Это просто-напросто недостойно пера. Ну о чем тут писать и распространяться, о дураке, о тупице!
Вот по этому же принципу нынешние реалисты пишут о перестройке. Что о ней писать? Она для внутренней жизни человека, для сути его имеет самое ничтожное значение. Я, например, о всей перестройке написал одну фразу: «С горы шли митинги, выворачивая ноги, как при полиомиелите». Все. Больше мне сказать нечего. Какое дело художнику, да и вообще любому человеку, до мира или до времени, в котором он живет? Художник живет в своем личном мире и в своем личном времени, а внешний мир, внешнее время он только использует для себя, трансформирует и перерабатывает. И потом, важно не утыкание во что-нибудь одно, в один прием, одну тему. Какая скука, какое убожество! Не менять женщин, жить с одной — безумие!
<...> Литература — одно, а жизнь — другое. Между ними непроходимая пропасть. Литература только использует жизнь, и только как декорации, но не как существенное. Два полюса литературы: Боккаччо — неслыханные, полные вымысла новости; и Чехов — скучные факты жизни.
Овсянников В. |
|
«Прогулки с Соснорой» Вячеслава Овсянникова — необыкновенная книга. Это своеобразный дневник-роман, где действие разворачивается, с одной стороны, на долгих лесных прогулках, в тесной петербургской квартире, на бедной загородной даче, а с другой стороны, в метафизических пространствах бытия, среди великих памятников мысли, на духовных пирах вечности. Такое стало возможным благодаря неординарному собеседнику Вячеслава Овсянникова — знаменитому поэту, прозаику, драматургу Виктору Сосноре. «Прогулки с Соснорой» — жанр, уже известный нашей литературе. Достаточно вспомнить «Прогулки с Пушкиным» Абрама Терца. Прогулочная (перипатетическая) тема отсылает нас прежде всего к древнегреческим мыслителям — к учителю перипатетиков Аристотелю и к его старшему другу и антагонисту Платону. Известно, что героем платоновских диалогов зачастую был гениальный спорщик Сократ, который после себя не оставил ни строчки, поскольку предпочитал изустно доказывать ту или иную истину. Такой же яркий образ современного полемиста, ниспровергателя прописных истин создает на страницах своей книги и Вячеслав Овсянников. |
«Зима, семипалая, сжимает снежок. Отгибаю палец за пальцем: понедельник, вторник, среда… Отогну седьмой – и снежок выпадет. Новый год. Утро, тёмное, зимнее. Сад. Гоголь снежком осыпан, как в горностае. В аллее, в мутном свете фонарей, матросы делают гимнастику. А корабль у них высоко в небе…» (В. Овсянников. «Дни с Л.»)
Александровский сад. Бюст Гоголя слева от фонтана, кораблик Адмиралтейства на шпиле. И всё – в череде дней, неудержимо, «живём, считаем по семёрке…» (Арс. Тарковский). Писатель Вячеслав Овсянников, истинный художник, работает со временем, время основной предмет исследования. Речь не о поисках утраченного, скорее, о приобретениях, впечатлений, как минимум. Время – это происходящие изменения: мира, себя, своего отношения к миру, мира ко мне. Но в этом и проблема – уловить изменения, хотя бы происходящие со мной, и потом – почему? Детские, казалось, почему, оказалось, со временем растут сорняками, не поддаются прополке жизненного опыта, образования, художнической заносчивости я так вижу!
Овсянников В. |
|
Вячеслав Овсянников – не бытовой беллетрист, а, скорее, мифолог и писатель склада Андрея Белого. Хотя в интереснейших реальных деталях его прозы много правды, нельзя принимать весь этот страшный будничный быт за полностью достоверные копии. Это – сгустки абсурда, гротеска, метафор, которыми оперирует автор. «Тот день» Вячеслава Овсянникова воспроизводит не готовое действие, а готовящееся, и чувство, растущее. Чувственную силу письма он обогащает «звукописью». Объектом его звуковой картины становится момент из жизни – природы, человека. Больше того, художественное изображение предчувствия ему интереснее, чем изображение чувства. Он ведет – от чего-то зыбкого, мельчайшего, от момента – к целому. |
Издательство «Скифия» выполняет заказы на издание книг от организаций и авторов, издающих свои произведения на собственные средства. Многолетний опыт работы, своя издательская и полиграфическая база, собственная отлаженная система распространения позволяют нам предложить оптимальное предложение на книгоиздательском рынке услуг. Мы работаем на всю Россию и Зарубежье.
Небольшие выдержки из интереснейших монологов выдающегося российского поэта и философа Виктора Александровича Сосноры.
Верстка детских и юношеских книг и журналов подчинена строгим правилам. Для создания грамотной детской книги верстальщик в настоящее время обязан руководствоваться ОСТом 29.127. В этой статье мы приводим ту часть норматива, которая является важной для верстальщика и дизайнера.
Тексты музыкальных драм в переводе Владимира Бугаевского.
Цена:Данная книга призвана восполнить существующий в психоаналитической теории пробел, касающийся формирования и развития психической структуры Идеал-Я. Описанный автором «комплекс Джейн Эйр» является одним из примеров патологии Идеал-Я.
Цена: 540